Галерея-гармошка, словно отрезанная пуповина, отделилась от фюзеляжа и откатилась к зданию аэровокзала.

Вернон Димирест запросил по радио у наземного диспетчера разрешение выруливать на старт.

Загудел и заработал первый двигатель.

Капитан Энсон Хэррис, пилотировавший самолёт и занимавший левое сиденье, утвердил ноги на педалях руля поворотов и носками нажал на тормоз, приготовившись вырулить на взлётную полосу и поднять самолёт в воздух.

За окнами продолжала бушевать метель.

— Самолёт «Транс-Америка» рейс два, говорит наземный диспетчер. Разрешаю выруливать к взлётной полосе…

Гул двигателей возрос.

Вернон Димирест думал: «Рим… Потом Неаполь… Ну, вот мы и летим туда!»

Было ровно двадцать три часа по среднеевропейскому времени, когда в вестибюле «Д» к выходу сорок семь опрометью бросилась какая-то женщина.

Она задыхалась и не могла произнести ни слова, — впрочем, задавать вопросы было уже бесполезно.

Выход на поле был закрыт. Таблички, оповещавшие о рейсе два «Золотой Аргос», сняты. Самолёт выруливал на взлётную полосу.

Беспомощно опустив руки, Инес Герреро растерянно смотрела на удалявшиеся красные огни.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

(23:00–1:30)

1

Как всегда в начале полёта, старшая стюардесса Гвен Мейген испытала чувство облегчения, когда передняя дверь самолёта захлопнулась; ещё несколько секунд — и самолёт тронется с места.

Лайнер в аэропорту подобен приехавшему погостить родственнику, находящемуся в рабской зависимости от настроений и капризов хозяев дома. Свободная, независимая жизнь не для него. Он уже не принадлежит самому себе; он уже, как лошадь, стреножен шлангами, подающими топливо; какие-то люди, которые никогда не поднимаются с ним в воздух, снуют вокруг.

Но как только двери герметически закрыты и воздушный корабль тронулся с места, он снова в своей стихии. И перемену эту особенно остро ощущают члены экипажа; они возвращаются в привычную, хорошо знакомую обстановку, в которой могут действовать самостоятельно и умело выполнять то, чему их учили. Здесь никто не вертится у них под ногами, ничто не мешает их работе. Они точно знают свои возможности и пределы этих возможностей, ибо в их распоряжении приборы самого высокого класса и действуют они безотказно. И к ним возвращается уверенность в себе. Они опять обретают чувство локтя, столь существенное для каждого из них.

Даже пассажиры — во всяком случае, наиболее чуткие — настраиваются на новый лад, а когда самолёт поднимается в воздух, эта перемена становится ещё более ощутимой. При взгляде сверху вниз, с большой высоты, повседневные дела и заботы представляются менее значительными. Некоторым, наиболее склонным к самоанализу, кажется даже, что они освобождаются от бренности земных уз.

Но у Гвен Мейген, занятой обычными предвзлетными приготовлениями, не было времени предаваться размышлениям подобного рода. Пока остальные четыре стюардессы занимались хозяйственными делами, Гвен по трансляции приветствовала пассажиров на борту самолёта. Она старалась, как могла, чтобы приторно-фальшивый текст, записанный в руководстве для стюардесс (компания настаивала, чтобы он читался в начале каждого полёта), звучал по возможности естественно:

— «Командир Димирест и экипаж самолёта искренне желают, чтобы в полёте вы отдыхали и не чувствовали неудобств… сейчас мы будем иметь удовольствие предложить вам… если в наших силах сделать ваш полёт ещё более приятным…»

Поймут ли когда-нибудь руководители авиакомпаний, что большинству пассажиров эти объявления в начале и в конце каждого полёта кажутся скучными и назойливыми!

Гораздо важнее были объявления относительно кислородных масок, запасных выходов и поведения при вынужденной посадке. С помощью двух других стюардесс, проводивших демонстрацию, Гвен быстро справилась с этой задачей.

Самолёт всё ещё бежал по земле. Гвен заметила, что сегодня он бежит медленнее, чем обычно. Понятно: снегопад и заторы. Она слышала, как вьюга бьёт в окна и фюзеляж.

Оставалось сделать ещё одно объявление — наиболее неприятное для экипажа. Такие сообщения делались перед каждым вылетом из Нью-Йоркского, Бостонского, Кливлендского, Сан-Францисского аэропортов, а также международного аэропорта имени Линкольна и всех остальных аэропортов, расположенных вблизи населённых пунктов.

— «Вскоре после взлёта вы, заметите уменьшение шума двигателей вследствие уменьшения числа их оборотов. Это вполне нормальное явление, и проистекает оно из нашей заботы о тех, кто живёт вблизи аэропорта и его взлётных полос».

Последнее утверждение было ложью: снижение мощности двигателей являлось не только ненормальным, но и нежелательным. В действительности это была уступка — по мнению некоторых, своего рода расшаркивание перед общественным мнением, — но чреватая опасностью для самолёта и для пассажиров, и пилоты ожесточённо боролись против этой меры. Многие из них, рискуя своим служебным положением, отказывались подчиняться этому распоряжению.

Гвен слышала, как Вернон Димирест в узком кругу пародировал такого рода объявления:

«Леди и джентльмены! В наиболее трудный и ответственный момент взлёта, когда нам необходима вся мощность двигателей и когда дел у нас в кабине по горло, нас заставляют резко сократить число оборотов и производить крутой взлёт тяжело нагруженного самолёта с минимальной скоростью. Это совершенно идиотская затея, за которую любой курсант с позором вылетел бы из авиаучилища. И тем не менее мы проделываем это по приказу наших хозяев и Федерального управления авиация, проделываем потому, что кучка людей, построивших свои дома вблизи аэропорта, когда он уже существовал, настаивает на том, чтобы мы поднимались в воздух, задержав дыхание. Им наплевать на требование безопасности, наплевать на то, что мы рискуем своей жизнью и вашей. Так что мужайтесь, ребята! Пожелаем же друг другу удачи и помолимся богу!»

Гвен улыбнулась, вспомнив об этом. Многое в Верноне вызывало у неё восхищение. Его энергия, эмоциональность. Когда что-нибудь по-настоящему затрагивало Вернона, он становился неукротимым в своём стремлении к цели. Даже в своих недостатках он был прежде всего мужчиной. И ни его задиристость, ни самомнение ничего не меняли в отношении к нему Гвен. К тому же он умел быть нежным и на пылкую страсть отзывался не менее пылко — уж Гвен ли этого не знать. Она ещё не встречала мужчины, от которого ей бы так хотелось иметь ребёнка. И при мысли об этом у неё сладко защемило сердце.

Ставя микрофон на место в переднем салоне, она заметила, что движение самолёта замедлилось, — значит, они уже подрулили к взлётной полосе. Истекали последние минуты, когда ещё можно подумать о чём-то своём, — потом долгие часы она не будет принадлежать себе. Когда они поднимутся в воздух, не останется времени ни для чего, кроме работы. Помимо выполнения своих непосредственных обязанностей по обслуживанию пассажиров первого класса, Гвен должна ещё руководить остальными четырьмя стюардессами. На многих международных линиях ответственными за работу стюардесс назначают мужчин, но «Транс-Америка» поручала эти обязанности опытным стюардессам, таким как Гвен.

Самолёт остановился. Гвен видны были в окно огни другого самолёта впереди; ещё несколько машин выстроились цепочкой сзади. Передний самолёт уже выруливал на взлётную полосу. Рейс два следовал за ним. Гвен опустила откидное сиденье и пристегнулась ремнём. Остальные стюардессы тоже сели на свои места.

Снова промелькнула в голове всё та же щемящая мысль: ребёнок Вернона. И снова всё тот же неотвязный вопрос: аборт или… Да или нет? Быть или не быть ребёнку?.. Самолёт вырулил на взлётную полосу. Оставить ребёнка или сделать аборт?.. Шум двигателей нарастал, переходя в рёв. Машина устремилась вперёд. Через несколько секунд они поднимутся в воздух… Да или нет? Даровать жизнь или обречь насмерть? Как сделать выбор между любовью и повседневной реальностью, между чувством и здравым смыслом?